#цветаева
...Пишу на своем чердаке - кажется 10 ноября - с тех пор, как все живут по-новому, не знаю чисел.
С марта месяца ничего не знаю о Сереже, в последний раз видела его 18-го января 1918 года, как и где - когда-нибудь скажу, сейчас духу не хватает.
Живу с Алей и Ириной (Але 6 лет, Ирине 2 года 7 месяцев) в Борисоглебском переулке, против двух деревьев, в чердачной комнате, бывшей Сережиной. Муки нет, хлеба нет, под письменным столом фунтов 12 картофеля, остаток от пуда, одолженного» соседями - весь запас! - Анархист Шарль унес Сережины золотые часы «élève de Brèguet» - ходила к нему сто раз, сначала обещал вернуть их, потом сказал, что покупателя на часы нашел, но потерял от них ключик, потом, что ключик на Сухаревой подыскал, но покупателя утерял, потом, что, боясь обыска, отдал их кому-то на хранение, потом, что их - у того, кому он их отдал - украли, но что он богатый господин и за такой мелочью не постоит, потом, обнаглев, начал кричать, что он за чужие вещи не отвечает. - В итоге: ни часов, ни денег. (Сейчас такие часы 12 тысяч, т. е. 1 1/2 пуда муки.) То же с детскими весами. (Шарль же.)
Живу даровыми обедами (детскими). Жена сапожника Гранского - худая, темноглазая, с красивым страдальческим лицом - мать пятерых детей - недавно прислала мне через свою старшую девочку карточку на обед (одна из ее девочек уехала в колонию) и «пышечку» для Али. Госпожа Гольдман, соседка снизу, от времени до времени присылает детям супу и сегодня насильно «одолжила» мне третью тысячу. У самой трое детей. Мала, нежна, затерта жизнью: нянькой, детьми, властным мужем, непреложным, как ход светил, распорядком обедов и ужинов. (У нас в доме - еда всегда комета!) Помогает мне, кажется, тайком от мужа, которого, как еврея и удачника, я - у которой все в доме, кроме души, замерзло, и ничего в доме, кроме книг, не уцелело, - естественно не могу не раздражать.
Помогают мне еще, изредка, вспоминая о моем существовании - и не виню, ибо знакомы без году неделя: актриса Звягинцева, потому что любит стихи, и ее муж, потому что любит жену. Принесли картофеля, муж несколько раз выламывал балки на чердаке и пилил.
Еще Р. С. Тумаркин, брат госпожи Цетлин, у которой я бывала на литературных вечерах. Дает спички, хлеб. Добр, участлив.
- И это все. -
Бальмонт рад бы, да сам нищий. (Зайдешь, кормит и поит всегда.) Его слова: «я все время чувствую угрызения совести, чувствую, что должен помочь» - уже помощь. Люди не знают, как я безмерно - ценю слова! (Лучше денег, ибо могу платить той же монетой!)
Мой день: встаю - верхнее окно еле сереет - холод - лужи - пыль от пилы - ведра - кувшины - тряпки - везде детские платья и рубашки. Пилю. Топлю. Мою в ледяной воде картошку, которую варю в самоваре. (Долго варила в нем похлебку, но однажды засорила пшеном так, что потом месяцами приходилось брать воду сверху, снимая крышку, ложкой, - самовар старинный, кран витиеватый, не вывинчивающийся, ни шпилькам, ни гвоздям не поддавался. Наконец кто-то - как-то - выдул.) Самовар ставлю горячими углями, которые выбираю тут же из печки. Хожу и сплю в одном итом же коричневом, однажды безумно-севшем, бумазейном платье, шитом весной 17-го года за глаза, в Александрове. Все прожжено от падающих углей и папирос. Рукава, когда-то на резинке, скручены в трубу и заколоты булавкой.
Потом уборка. - «Аля, вынеси окаренок!» Два слова об окаренке - он их заслуживает. Это главное действующее лицо в нашей жизни. В окаренке стоит самовар, ибо, когда кипит с картошкой, заливает все вокруг. В окаренок сливаются все помои. Окаренок днем выносится, а по ночам выплескивается мною во двор. Без окарека - не жить. Угли - мука от пилы - лужи... И упорное желание, чтобы пол был чистым! - За водой к Гольдманам, с черного хода: боюсь наткнуться на мужа. Прихожу счастливая: целое ведро воды и жестянка! (И ведро и жестянка - чужие, мое все украдено.) Потом стирка, мытье посуды: полоскательница и кустарный кувшинчик без ручки «для детского сада», короче: «Аля, готовь для мытья детский сад!» - чистка медной солдатской махотки и бидона для Пречистенки (усиленное питание, по протекции той же госпожи Гольдман) - корзиночка, где сумка с обеденными карточками - муфта - варежки - ключ от черного хода на шее - иду. Часы не ходят. Не знаю времени. И, набравшись духу, к прохожему: «Извините, не можете ли вы мне сказать, сколько сейчас, приблизительно, времени?» Если 2 часа - от сердца отлегло. (Кстати, как настоящее? Отлегает? Неблагозвучно.)
Маршрут: в детский сад (Молчановка, 34) занести посуду, - Старо-Конюшенным на Пречистенку (за усиленным), оттуда в Пражскую столовую (на карточку от сапожников), из Пражской (советской) к бывшему Генералову - не дают ли хлеб -оттуда опять в детский сад, за обедом, - оттуда - по черной лестнице, обвешанная кувшинами, судками и жестянками - ни пальца свободного! и еще ужас: не вывалилась ли из корзиночки сумка с карточками?! - по черной лестнице - домой. - Сразу к печке. Угли еще тлеют. Раздуваю. Разогреваю. Все обеды - в одну кастрюльку: суп вроде каши. Едим. (Если Аля была со мной, первым делом отвязываю Ирину от стула. Стала привязывать ее с тех пор, как она, однажды, в наше с Алей отсутствие, съела из шкафа полкочна сырой капусты.) Кормлю и укладываю Ирину. Спит на синем кресле. Есть кровать, но в дверь не проходит. - Кипячу кофе. Пью. Курю. Пишу. Аля пишет мне письмо или читает. Часа два тишина. Потом Ирина просыпается. Разогреваем остатки месива. Вылавливаю с помощью Али из самовара оставшийся - застрявший в глубине - картофель. Укладываем - или Аля или я - Ирину. Потом Аля спать идет.
В 10 часов день кончен. Иногда пилю и рублю на завтра. В 11 часов или в 12 часов я тоже в постель. Счастлива лампочкой у самой подушки, тишиной, тетрадкой, папиросой, иногда - хлебом.
Пишу скверно, тороплюсь. Не записала ни ascensions1 на чердак - лестницы нету (спалили) - подтягиваюсь на веревке - за бревнами, ни постоянных ожогов от углей, которые (нетерпение? ожесточение?) хватаю прямо руками, ни беготни по комиссионным магазинам (не продалось ли?) и кооперативам (не выдают ли?).
Не записала самого главного: веселья, остроты мысли, взрывов радости при малейшей удаче, страстной нацеленности всего существа - все стены исчерканы строчками стихов и NB! для записной книжки. Не записала путешествий по ночам в страшный ледяной низ, - в бывшую Алину детскую - за какой-нибудь книгой, которую вдруг безумно захотелось, не записала постоянной нашей с Алей настороженной надежды: «Не стучат ли? Кажется, стучат!» (Звонок не звонит с начала революции, вместо звонка - молоток. Мы живем наверху, за семью дверьми и слышим все: каждый взвизг чужой пилы, каждый взмах чужого топора, каждое хлопанье чужой двери, каждый шум во дворе, - все, кроме стука в нашу дверь!) И - вдруг - кажется стучат - или Аля, накинув синюю шубку, шитую, когда ей было два года, или я, не накинув ничего - вниз, ощупью» вскачь, в полной тошноте, сначала мимо лестницы без перил (спалили), потом по этой лестнице - к цепочке парадной двери. (Кстати, можно войти и без нашей помощи, только не все знают.)
Не записала своей вечной, одной и той же - теми же словами! - молитвы перед сном.
Но жизнь души - Алиной и моей - вырастет из моих стихов - пьес - ее тетрадок.
Я хотела записать только день.
Из дневников Марины Цветаевой.